Но отсюда следует очень важный вывод, в соответствии с которым "верные" мысли и "состояния души" могут сопровождаться "неверными" зрительными образами. Однако метафоричность языка христианства не означает, что о чем-то говорится "не всерьез", как можно было бы подумать. Нельзя сводить христианство и к банальной моральной проповеди. К.С. Льюис сказал об этом поистине неподражаемо «Для меня, -- пишет он, -- самые образные утверждения христиан означают вещи потрясающие и "сверхъестественные", сколько ни очищай их от древних метафор. Они означают, что кроме физического и психофизического мира ученых есть и нетварная, безусловная реальность, вызвавшая этот мир к бытию; что у Реальности этой -- свое строение, в определенной мере (но не в полной, конечно) выраженное в учении о Троице; что Реальность эта в каком-то земном году вошла в наш мир, стала одной из его тварей и произвела какие-то действия, которые мир сам по себе произвести не может; и, наконец, что это изменило наши отношения к безусловной Реальности. Заметьте: бесцветное "вошло в наш мир" ничуть не менее образно, чем "сошел с Небес"; мы просто заменим вертикаль горизонталью. И так будет всегда, если вы попытаетесь подправить старый язык. Речь станет много скучнее, но никак не буквальнее» (Льюис, 1991, с. 79 -- 80).

Четыре Евангелия являются частью Нового завета, прибавленного христианами к иудаистской Библии. Ветхий завет и Новый завет в совокупности образуют христианскую Библию. Вообще говоря, термин "новый завет" (т.е. "новый союз" между Богом и человеком) встречается уже в иудейской Библии. Этим же словосочетанием называла себя и кумранская община. В христианстве смысл этого термина заключается в том представлении, согласно которому свободная жертва стала основой заключения "нового союза".

В Новом завете содержатся весьма разнородные тексты -- например, Послания апостолов и Откровения Иоанна (Апокалипсис). Естественно, это привело к появлению множества смысловых неувязок и противоречий, на которые рационалистическая критика указала уже давно. Тем не менее новозаветные тексты образуют некоторое внутреннее единство, и это единство проявляет себя, прежде всего, в характере мифологии, принципиально отличающейся от языческой. Однако, на первый взгляд, все выглядит иначе. Рационалистическая критика достаточно давно выявила в Новом завете классические языческие мифологические сюжеты -- "умирающий и воскресающий бог", "поедание тотемистического животного", "причащение плотью и кровью" и т.д. Казалось бы, Новый завет лишь складывает, как кубики, древние мифы. Но при ближайшем рассмотрении все оказывается намного сложнее.

Действительно, новозаветные тексты насыщены мифологическими сюжетами, восходящим к родовой культуре, культуре "территориальных царств", Греции и Израиля. Но сами эти сюжеты определенным образом переосмысляются. Дохристианская мифология не знает проблемы личностного выбора, хотя иудаистский миф уже вплотную подходит к этой проблеме. Напротив, в Новом завете проблема личности, ее свободы и выбора -- это средоточие всех мифологических сюжетов.

Поэтому, говоря об идейной структуре христианства, мы должны, прежде всего, указать, что это так называемая авраамическая религия (по имени еврейского патриарха Авраама). Кроме христианства к авраамическим религиям относятся также иудаизм и ислам, поскольку и в них Бог понимается как личность, а не как некая безличная сила. Только в авраамических религиях возможен диалог человека и Бога, а также определенное взаимодействие человеческой и божественной воль. Ведь безличную силу можно только созерцать -- "беседовать" с ней нельзя; безличной силе можно только беспрекословно подчиняться или "сливаться" с ней -- взаимодействовать с безличной божественной мощью, вступать с ней в "завет" (союз) и невозможно, и бессмысленно. Конечно, и в ряде других религий можно на уровне мифологии, фольклора или психологических представлений создавать образ божества в качестве личности ("олицетворять" безличные процессы), но богословскими рассуждениями такие представления будут неизбежно расцениваться как "фантастические, вредные метафоры" и отбрасываться. Только авраамические религии способны удерживать представление о личностной сущности Бога на уровне строгих понятий.

Авраам первый встретился с Богом как самостоятельная личность и доказал ему свою преданность, создав тем самым "союз" Бога и человека. Человек и Бог при таком понимании становятся участниками диалога, в процессе которого происходит постоянный обмен вопросами и ответами. Более того, само бытие мира -- свободный ответ Бога на Ничто, из которого и было сотворено Богом все, имеющее частично "вещный", не до конца свободный характер. Сам же Бог, будучи бесконечной личностью, абсолютно свободен, не имеет в себе ничего застывшего, "вещного", а потому уже в иудаизме Бог понимается как незримый, недоступный восприятию с помощью органов чувств: это не объект, а субъект. Следовательно, Бог может открываться не в живописных изображениях и статуях, а в живом, изменчивом слове. Само творение мира Богом есть при таком понимании "становление слова плотью".

Далее, христианство -- это теизм, т.е. религия, происходящая из понимания Бога как личности, свободно творящей мир, находясь за его пределами, и свободно управляющей этим миром (т.е. Бог понимается и как Творец, и как Промыслитель). В этом христианство противостоит пантеизму, считающему Бога не запредельным, а тождественным миру (бог = мир), и деизму, отрицающему активную управляющую (промыслительную) деятельность божества после сотворения мира. Для теизма очень важно различие между "тварным" и "нетварным": "тварное" может быть "вещью", объектом, а "нетварное" не может быть объективировано, представлено в качестве некоторой вещи. Человек способен очень близко приблизиться к Богу, но слиться с Ним он не может, поскольку это означало бы уничтожение личностного, неповторимого характера не только Бога, но и самого человека. Важно и то, что Бог в христианстве -- это бесконечная личность, а свойства божественной личности также бесконечны. Следовательно, рядом с Богом не может быть не только другой, равной ему, бесконечной личности, но и каких-либо первоначал, равных божественным характеристикам. Последовательное продумывание концепции теизма приводит к представлению о единственности Бога, т.е. к монотеизму.

Христианство относится к так называемым религиям спасения (сюда можно отнести также, например, иудаизм, буддизм, зороастризм). В самом общем смысле под "спасением" понимается достижение некоторого наиболее желательного состояния человека и всего мира, характеризующегося преодолением любой несвободы и избавлением от всех разновидностей зла. Как мы видели в предыдущих лекциях, с самого начала своей истории человек обращался сначала к духам, а затем к богам с просьбой о помощи в той или иной конкретной ситуации. В сущности, значительная часть магических формул (и соответственно имен), с помощью которых люди пытались заклясть духов и богов, указывает на стремление принудить этих духов и богов выступить в роли спасителей.

Иудаизм и здесь совершает качественно своеобразный шаг вперед. Для культуры Израиля главная задача заключалась не в том, чтобы добиться спасения в конкретной ситуации или в круговороте событий, включенных в нескончаемый бег циклического времени. Размыкая циклическое время, Израиль более всего озабочен неповторимыми и непостижимыми катастрофами тварного мира как мира истории. Природные процессы цикличны, в природе все повторяется: день сменяет ночь, смерть -- жизнь и т.д. Напротив, историческая реальность однократна, и ее катастрофичность имеет особый характер. Тем не менее, спасение в иудаизме понимается почти всегда конкретно -- это освобождение от рабства и плена, здоровье, удача и т.д.

Христианство привносит в понимание спасения новые элементы. Оно делает акцент на духовной стороне спасения -- освобождение от греха, мир, справедливость, но предполагает "просветление тела" и воскресение. Как пишет известный немецкий философ и богослов Р. Гвардини об Иисусе Христе: "Он освобождает человека от неизбежности чередования жизни и смерти, света и тьмы, подъема и спуска. Он разрушает околдовывающую монотонность природы, мнимо насыщенную личностным бытийным смыслом, но в действительности уничтожающую всякое личное достоинство". Поэтому спасение в христианстве предполагает преодоление главного из всех зол -- смерти, т.е. воскресение, победу духа над материей.

Две принципиальные особенности отличают христианство от остальных религий, в том числе и теистических. Это догматы троичности и боговоплощения. Согласно первому из них, единственная божественная сущность внутри себя представляет отношение трех личностей -- Бога-Отца, Бога-Сына и Бога-Святого Духа. При этом Бог-Отец понимается как Творец мира, Бог-Сын -- как Логос, т. е. Слово в качестве абсолютного смысла, а Святой Дух -- как животворящее начало. Следует, однако, подчеркнуть, что само по себе учение о триединстве божества не является особенностью только христианства и встречается во многих религиях; так, говоря о культуре Древней Индии, мы упоминаем о тримурти -- триединстве богов Брахмы, Шивы и Вишну. При этом речь идет всего лишь о масках или двойниках одного безличного бога, и его "лица" ("ипостаси") не обладают независимым существованием. В христианстве, напротив, речь идет о парадоксальном взаимоотношении вполне полноценных личностей.

Эта парадоксальность выражается в непостижимой для разума форме: ипостаси "единосущны и неслиянны". Логический закон исключенного третьего требует, чтобы мы приняли либо нераздельность ипостасей, либо их неслиянность. В христианстве же должны быть одновременно приняты обе противоречащие друг другу характеристики внутренней жизни Бога как соотношения Его ипостасей. Если бы ипостаси были не единосущны, т. е. "раздельны", то они не были бы прозрачны и взаимопроницаемы, если бы они были "слиянны", то у них не было бы никакой личностной самостоятельности и они могли бы "слипаться" друг с другом, превращаясь в нечто нерасчлененное. "Единосущность и неслиянность" ипостасей составляет внутреннюю сущность христианского Бога, которая и называется "любовью".

Христианская любовь -- это не платоновский eras (греч. -- любовь), т.е. эротическая безличная необходимость, a agape (еще одно греческое слово для обозначения любви), т.е. свободная и жертвенная воля к полной самоотдаче и выходу из скорлупы своего "Я", независимо от того, кто стоит напротив этого "Я" -- "свой", "ближний" по роду, сословию, касте, религиозному закону, или "дальний" в этом смысле, в том числе враг и обидчик. Все эти люди, с точки зрения христианства, оказываются "ближними", поскольку принадлежат к одному человеческому роду. В Новом завете мы встречаем настоящий гимн любви. Апостол Павел пишет: "Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я медь звенящая, или кимвал (т.е. ударный инструмент, тарелки. -- А.П.) звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, -- то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, -- нет мне в том никакой пользы. Любовь долго терпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится".

Но если человек сотворен по образу и подобию Бога, а троичность -- сущность внутренней жизни Бога, то Любовь становится главной заповедью и жизни человеческой души, и межчеловеческих отношений. Как отмечал известный русский религиозный философ П.А. Флоренский, "без любви, -- а для любви нужна, прежде всего, любовь Божия, -- без любви личность рассыпается в дробность психологических элементов и моментов. Любовь Божия -- связь личности" [Флоренский, 1990, с. 178]. Но самой личностью распад на стихийные элементы переживается, напротив, как особого рода цельность, как самоопределение, стремление жить по-своему, тогда как на самом деле происходит подчинение стихийным, т.е. безличным природным импульсам. Я = Я -- вот закон подчинения личности безличным силам, ведущий не к свободе, а к произволу: не сам человек хочет, а ему хочется, не он делает, а с ним делается. Сами по себе и рассмотренные по отдельности инстинктивные влечения ни хороши, ни дурны. Более того, в определенных условиях необходима даже стимуляция некоторых инстинктов, которые считаются не слишком хорошими, -- например, полового инстинкта для женатого человека. В противоположность этому, цельность душевной жизни предполагает наличие субординации, четкой упорядоченности влечений, вложенных в нас природой. Без такой субординации личность действительно "рассыпается". Дробность личности, кажущаяся цельностью, искажает и разрушает межчеловеческие отношения, поскольку только «трояким подвигом веры, надежды и любви преодолевается косность закона тождества. Я перестаю быть Я, моя мысль перестает быть моею мыслью; непостижимым актом отказываюсь от самоутверждения "Я =Я" (Там же, с. 68).

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7