Богословствование на более свободных основаниях, чем допускавшееся халифатом, не ограничивалось, однако, проблемой предопределения. При Омейядах возникло направление, которому предстояла в дальнейшем весьма превратная судьба, имеется в виду богословие мутазилитов. Это слово происходит от корня, означающего отдаление. Вероятно, смысл такого названия заключается в том, что мутазилиты противопоставляли свое учение некоторым догмам ортодоксального ислама и тем самым «отдалялись» от него.

В вопросе о предопределении мутазилиты стояли на кадаритских позициях, но отрицание абсолютного предопределения вытекало у них из более общих философских установок, касавшихся вопроса об отношении разума и веры. С удивительной для того времени смелостью они утверждали приоритет разума, право человека на сомнение и на проверку любого положения веры средствами разума. Бога и его действия человек должен познавать и расценивать, руководствуясь не поучениями откровения, а данными размышления. «Разум,-- заявлял мутазилитский богослов Маздар,-- обязывает человека знать бога со всеми его постановлениями и свойствами независимо от откровения». Но знание Аллаха оказывалось у мутазилитов чем-то эфемерным. Они отказывались трактовать бога в свете коранических антропоморфных характеристик и по существу приходили к выводу о невозможности его позитивного познания и описания. Вероятно, не так уж были не правы ортодоксальные богословы дамаскского халифата, когда обвиняли мутазилитов в безбожии или в склонности к нему. Само собой разумеется, что приверженцы этого учения подвергались при Омейядах жестоким преследованиям.

При Аббасидах мутазилитству было суждено пережить второе рождение и превратиться из преследуемого течения религиозной мысли в господствующее. Если при первых нескольких халифах мутазилиты оставались в положении гонимых и истребляемых еретиков, то Мамун (813--833) объявил мутазилизм и его основные идеи истинными и по-кровительствуемыми государственной властью; отныне стали подвергаться преследованиям все те, кто не соглашался со взглядами мутазилитов.

Халиф Мамун был поборником науки и просвещения, он поощрял изучение античной философии, в частности Аристотеля, создал в Багдаде специальное учреждение -- «дом наук», или «дом мудрости». Но вероятно, одними его интеллектуальными интересами было бы трудно объяснить занятую им позицию в борьбе между мутазилитами и ортодоксальными течениями в мусульманском богословии. Сказались, конечно, и соображения выгоды для династии Аббасидов и занимавшегося ими халифатского трона.

Учение о свободе воли делало подданных ответственными за совершаемые ими поступки, и прежде всего за то сопротивление, которое они могли оказывать власти. Здесь была, правда, и обратная сторона: учение об абсолютном предопределении могло оправдать любое деяние властей, как продиктованное богом и, следовательно, не подлежащее ни сомнению, ни оспариванию. Очевидно, в различные моменты их истории халифам было выгодно пользоваться тем или иным из противоположных решений вопроса.

У мутазилитов учение о свободе воли покоилось на общем положении о подходе к теологическим проблемам с точки зрения разума. Но этот же подход диктовал одновременно решение и ряда других важных теологических проблем. Отрицание антропоморфности Аллаха порождало необходимость аллегорического толкования Корана, в чем мутазилиты проявляли большую экзегетическую изворотливость. И. Гольдциер приводит ряд характерных примеров такого казуистического толкования Корана и хадисов. Он рассматривает, например, удивительные потуги, на которые вынуждены были пойти богословы для истолкования изречения: «Ад не наполнится, пока всемогущий не поставит на него своей ноги...». Нога бога породила целую литературу, целью которой было доказать, что нога не есть нога, а если она -- нога, то не богова. Современные христианские богословы занимаются такими же операциями в отношении Библии.

Чтобы толковать Коран столь вольным образом, мутазилиты должны были по возможности уменьшать силу его авторитета. Они отвергли догмат о не сотворенности Корана и о том, что священная книга существовала от века наряду с Аллахом. Вполне понятно, что если допускать в богословских конструкциях хоть малейший элемент логического смысла, то надо признать, что учение об извечности Корана сообщает последнему независимость от бога и его самого фактически превращает в бога. Учение о сотворенности Корана решительно отстаивалось мутазилитами и было полностью принято халифом Мамуном. Больше того, это учение стало своего рода пробным камнем мутазилитского правоверия. Государственные чиновники обязаны были публично изъявлять свою приверженность учению о сотворенности Корана. Воины, возвращавшиеся из византийского плена, должны были на границе подвергаться опросу по существу данной теологической проблемы и в случае неудовлетворительного ответа не допускались в страну.

Признание учения мутазилитов государственной религиозной доктриной встретило сопротивление со стороны богословов старой школы, широких кругов бюрократии и народа. Инквизиционные преследования, которым раньше подвергались мутазилиты, теперь обрушились на их противников. В 833 г. халиф Мамун опубликовал указ, которым декретировалось испытание в мутазилитском правоверии всех государственных чиновников. Он собрал авторитетных богословов для выслушания их взглядов на вопросы, связанные с сотворением Корана. Получив в письменном виде весьма уклончивые ответы, халиф распорядился выслать всех подозрительных по части правоверия в особый лагерь. Адептам не сотворенности божественной книги на этот раз повезло: прежде чем их успели доставить в лагерь, пришла весть о смерти Ма-муна.

Преемники халифа некоторое время еще оставались на позициях мутазилизма. Халиф Мутасим жестоко преследовал противников этого богословского направления, о чем И. Гольдциер сообщает следующее: «Инквизиторы либерализма были, если это возможно, еще ужаснее, чем их приверженные букве собратья; во всяком случае их фанатизм отвратительнее фанатизма их заключенных в тюрьмы и преследуемых жертв». В либерализме Гольдциер отказывает мутазилитам, но признает их рационализм, с чем со всеми оговорками, вытекающими из относительности и противоречивости религиозного рационализма в целом, нельзя не согласиться.

После халифа Васика (842--847), который был последним мутазилитом на халифском троне, наступила реакция. Новый халиф Мутаваккиль (847--861) счел целесообразным вернуться к ортодоксальному суннизму. Он понимал непрочность своего положения и зависимость от возведших его на престол турецких гвардейцев и решил опереться на суннитское население Ирака, находившееся под влиянием правоверного духовенства. В этих целях он объявил мутазилитство ересью и подверг ее носителей всем утонченным и изощренным наказаниям, методика которых была разработана деятелями той благочестивой эпохи. Вернулось господство суннитского правоверия. И. Гольдциер так характеризует вновь создавшуюся обстановку: «...при халифе Мутаваккиле, отвратительном мракобесе, отлично умевшем соединять наслаждения вином и покровительство порнографической литературе с догматической ортодоксией, приверженцы старого догмата могли снова свободно поднять голову. Из преследуемых они превращаются в преследующих и великолепно умеют, к вящей славе Аллаха, претворять в действие старое, испытанное положение «Vae victis» («горе побежденным».-- И. К.)». Во избежание соблазна Мутаваккиль запретил не только исповедовать мутазилитские учения, но и вообще обсуждать богословские вопросы и продавать книги, в которых эти вопросы трактуются.

Такое богословствование появилось еще при халифате Омейядов в виде так называемого калама, что значит «слово» -- в смысле, близком к греческому логосу. Но калам домутазилитского периода был примитивным и строго ортодоксальным, придерживавшимся буквы Корана и хадисов; по существу серьезные теологические проблемы в нем и не ставились. Другое дело -- тот калам, который возник после поражения и подавления мутазилитства. От вопросов, поднятых последним, нельзя было просто отмахнуться, тем более что с каждым десятилетием среди образованных кругов все большее распространение получила эллинистическая философия, в особенности аристотелизм. Новый калам, основателем которого считается Ашари (873/74--935 или 941), не отверг учения мутазилитов, а занялся поисками средней линии между не рассуждающим суннитским благочестием и духом философско-теологических размышлений, культивировавшимся мутазилитами.

В произведениях Ашари, который до сорокалетнего возраста был мутазилитом, даются компромиссные решения каверзных проблем мусульманской догматики. Коран признается вечным словом божьим. Но непосредственная форма его выражения, заключающаяся в сочетании слов и букв, в чернилах и в материале, на котором начертаны эти буквы, относится за счет усилий человека. Можно было понять это решение и так, что Коран должен быть признан непроизносимым словом божьим, содержащимся лишь в душе и духе, а предметное оформление его в какой-то момент было сообщено Аллахом пророкам. Такие же половинчатые решения дали мутакаллимы и вопросу о предопределении, и характеристике бога. Хотя данная позиция и была обращена против мутазилитства, но она не могла все же удовлетворить сторонников абсолютной ортодоксии. К своим неистовым проклятиям по адресу мутазилитов они прибавили почти столь же яростные осуждения калама и мутакаллимов.

Для мутакаллимов не существовало проблемы толкования Корана: все, что заключено между двумя досками переплета, есть слово божье. Любое умствование по вопросам соотношения разума и традиции, свойств Аллаха, справедливости или несправедливости предопределения, признается ересью и кощунством. Некоему ал-Шафиыю приписывается такой рецепт обращения с мутакаллимами: «...их надо бить бичами и подошвами, а потом провести по всем племенам и становищам, причем следует возглашать: „Вот награда того, кто отстраняется от Корана и Сунны и предается каламу”».

Однако непоколебимой эта линия быть не могла. Разные социальные и этнические группировки продолжали борьбу за свои интересы и облекали свои требования в форму религиозно-идеологических учений и догматов, по поводу которых господствующим группировкам приходилось вступать в споры и обсуждения.

Калам ашаритского типа приобрел влияние и официозный характер почти на столетие позже, когда выступили такие его последователи, как аль-Газали. Калам к этому времени очистился от многих мутазилитских вольностей, приблизившись максимально к традиционно-суннитскому правоверию. Но теперь перед ним были новые противники, и прежде всего религиозно-мистическое движение суфизма, нашедшее своих приверженцев на всей территории халифата. Это движение появилось почти одновременно с возникновением ислама. Идеология первоначального ислама включала в себя некоторые элементы презрения к реальному миру, коренившегося в ставке на загробное воздаяние. Но в ходе военных успехов мусульман, по мере того как росло их имущественное благосостояние, идеал аскетической жизни на этом свете быстро тускнел, а потом и вовсе утратил свою притягательную силу для верующих. Он вновь стал обретать ее в процессе имущественного и социального расслоения, притом главным образом в тех кругах общества, которые оказывались обделенными. В VIII в. существовало движение, направленное к уходу из мира, к разрыву с его материальными и духовными ценностями.

В отношении житейского поведения и личной этики предъявляются аскетические требования презрения к земным благам -- пище, одежде, жилью и т. д. Такое поведение находит свое внешнее выражение в ношении грубого плаща из овечьей шерсти -- суфа, давшего название всему движению. Что касается собственно религиозного и культового содержания движения, то основным в нем является негативный момент -- отказ от выполнения пятикратного намаза и от других сложившихся к этому времена форм мусульманской обрядности и замене их зикром -- собственной формой культа. В разных направлениях и группировках суфийского движения сложились и различные формы зикра. Общим было лишь то, что верующий лично сносится с божеством, вознося ему славословия, приводя себя в эмоциональное состояние, позволяющее предполагать близость к богу, единство с ним, доходящее до слияния. В некоторых группах суфиев зикр выражался в пении и пляске, доводивших молящихся до экстатического исступления.

Стремление к непосредственному слиянию с божеством в молитвенном экстазе базировалось в вероисповедном отношении на близких к пантеизму представлениях о единстве божественной и человеческой природы, о таком везде присутствии бога, которое по существу означает его растворенность в природе. Поэтому путь к слиянию с божеством лежит не в разумном его постижении и не в автоматическом следовании богословской традиции, а в пламенном стремлении души к нему. Один из главных суфийских теологов, аль-Кушейри, писал: «Суфии -- люди, соединяющиеся с богом (al-wisal), а не люди доказательств (al-istid-lal), как обычные теологи». И. Гольдциер приводит и такое высказывание другого суфийского богослова: «Когда открывается истина, разум (akl) отступает назад. Он орудие осуществления отношений зависимости человека к богу (ubudija), а не орудие познавания истинного существа владычества божья (rububijja)». В приведенной общетеологической установке нетрудно различить влияние неоплатонизма, буддизма, древних индуистских верований. Да и сама тенденция к пантеизму, прорывающаяся в стремлении к непосредственному общению с богом, сказывается почти во всех религиях -- среди тех групп верующих, которые по тем или иным причинам становятся в оппозицию к своей церковной организации и ориентируются на эмоциональные религиозные переживания индивидуума. Хасидизм в иудаизме, ряд средневековых ересей в христианстве недалеки в этом отношении от суфизма.

Организованные группы суфиев появились в VIII в. на территории Ирака и Сирии, вероятно, впервые в Куфе и Басре. Во второй половине IX в. центром суфийского движения стал Багдад. После этого суфизм распространился в Северной Африке и Испании, в Средней Азии и Иране, в Индии и наконец в Юго-Восточной Азии. Местами проживания суфиев стали своего рода монастыри, а организационной формой движения -- дервишские ордена (члены каждого ордена назывались дервишами). С XII в. в разных странах возникли и развернули свою деятельность различные корпорации этого рода с уставами и практикуемыми в их культе обрядами. Общим для всех орденов было иерархическое устройство и полное подчинение младших членов корпорации (послушники, мюриды) старшим, и в особенности главе ордена -- муршиду. Монастыри, среди которых начиная с XIII в. были и женские, должны были вести собственное хозяйство для прокормления обитателей. И как бы ни малы были первое время материальные потребности суфиев, пока действовали их аскетические устремления, они все же брали верх над искусственными идейными построениями. Материальное благосостояние монастырей росло, в руках муршидов сосредоточивались большие богатства, возникала и развивалась экономическая и вытекавшая из нее социально-политическая дифференциация как между разными орденами, так и внутри их. Аскетический суфизм стал принимать все более символический характер, теряя свое прежнее значение социального протеста. Постепенно изменялись и его взаимоотношения с исламом.

В период своего возникновения суфизм был встречен исламом неприязненно. Его деятели и приверженцы рассматривались как кафиры, еретики и подвергались соответствующему обращению. Хотя идеологи движения выражали свою преданность имаму Али, шииты их не признавали своими. В дальнейшем, однако, наметились пути сближения между суфизмом и официальным исламом.

Суфизм не был однородным: он заключал в себе, с одной стороны, радикальное крыло, доходившее до крайности в аллегорическом толковании Корана, в пантеистической трактовке бога, в требованиях бедности и аскетической жизни, и, с другой -- умеренное крыло, готовое к компромиссам по перечисленным вопросам. Памятником борьбы между этими двумя флангами суфизма явилось «Послание» одного из главных идеологов движения аль-Кушейри, относящееся к 1045 г. Оно содержит гневное обличение и опровержение той тенденции в суфизме, которая ведет к разрыву с «законом». С сокрушением констатирует благочестивый автор: «Уважение к закону религии покинуло сердца... они (обличаемые аль-Кушейри экстремисты суфизма.-- И. К.) отказываются от различия между дозволенным и запрещенным... мало ценят исполнение религиозных обязанностей, поста, молитвы, они шествуют по ристалищу пренебрежения... Не довольствуясь этим, они ссылаются на высочайшие истины и состояния и утверждают, что достигли свободы от уз и оков (закона) истинами соединения (с богом)». И. Гольдциер считает, что «Послание» аль-Кушейри, имевшее большое влияние на все суфийское движение, способствовало «восстановлению почти рухнувшего моста между ортодоксией и суфизмом».

Этот мост наводился с обеих сторон. Некоторые явления в мусульманской теологии способствовали тому, что идеология суфизма стала рассматриваться ортодоксальным исламом уже не столь враждебно, как раньше. Мусульманская теология, запутавшись в казуистических ухищрениях калама и убоявшись пахнущих ересью построений мутазилитов, стала искать выход на путях мистицизма, дававшего возможность объяснять любой казус неизреченной таинственностью божественного откровения и пресекать тем путь дальнейшим умствованиям. Важным шагом в этом направлении было богословствование ало-Газали (1058 или 1059-1111).

Достигнув положения одного из наиболее авторитетных представителей официальной мусульманской теологии, аль-Газали решительно изменил свой образ жизни и удалился из Багдада, чтобы в уединении работать над новой системой теологии. Он обосновал ее на родственном суфизму принципе единения души верующего с богом; в центр религии ислама он поставил внутреннее переживание верующего. Деятельность аль-Газали и на этой стадии была признана официальным исламом ортодоксальной, а сам он удостоился статуса святого. Суфизм же с данного времени был в известной мере легализован, а его ордена и учреждения превратились в институты господствующей религии.

Оппозиционные в отношении существующего порядка тенденции и группировки нашли свое выражение в ряде других движений, положивших начало возникновению различных сект в исламе.

Страницы: 1, 2