На наш взгляд, данный подход является гуманистическим, “человеко-ориентированным” в широком смысле этого слова, так как сконцентрирован прежде всего на собственной внутренней реальности человека, его переживаниях, в противовес методичному, по крупицам, восстановлению действительной истории жизни, традиционно принятому в классическом психоанализе.

    §2. Место насилия в этиологии личностных расстройств.

Отсутствие четкого определения эбьюза, дифференцированных критериев, отделяющих насилие от не-насилия, или, по выражению И. А. Алексеевой (1997), “адекватного и социально приемлемого воспитательного воздействия на ребенка”, порождает не только методологические проблемы, но и множество других, не менее актуальных. Поскольку не существует ни единой теоретической парадигмы, ни единой исследовательской линии изучения насилия, различие точек зрения зачастую обусловлено разницей в терминологии и описываемой феноменологии, тогда как за пределами внимания остаются базовые, синдромообразующие факторы. Большой интерес в настоящее время вызывает у исследователей вопрос о месте насилия в этиологии личностных расстройств различного генеза. Дискуссия на эту тему развивается в двух направлениях. С одной стороны, все больше появляется эмпирически верифицированных данных о ведущей роли насилия, перенесенного в детстве, в формировании тех или иных душевных болезней. С другой стороны, все более ясным становится то, что сама природа эбьюза многолика, феноменология - неспецифична, и вряд ли изучение сексуального и физического насилия (child sexual and physical abuse), с которых и начиналось становление этой проблематики в психологии и психотерапии, даст полную картину этиологии и генеза нарушений.

Выделение категории психологического, или эмоционального насилия (кстати, сделанное в одно и то же время разными авторами независимо друг от друга, как часто бывает, когда идея, что называется, “висит в воздухе”, вспомним хотя бы эволюционный закон Дарвина - Уоллеса), дало чрезвычайно много для прояснения, уточнения и классификации различных форм детского эбьюза.

Достаточно присмотреться повнимательнее к любой ситуации, в которой фигурирует насилие, чтобы стало очевидным, что опыт жертвы в каждом из этих случаев оказывается многомерным, мультимодальным. Можно сказать, что всякая жертва переживает “много насилий сразу”, и агрессор (насильник) оказывает сочетанное, множественное воздействие.

Так, для детей, страдающих от инцеста, неизбежным является сопутствующее ему разрушение семейной любви и доверия, манипуляторское отношение, а зачастую и запугивания со стороны родителя-насильника, квалифицируемые как психологическое насилие, тогда как дети и взрослые - жертвы изнасилования, например, часто переживают и физическое насилие (избиение) и эмоциональное (угрозы убить или покалечить).

M. Chang и F. Leventhal, исследующие феномен “домашнего насилия” (battering) по отношению к женщинам, считают, что помимо сексуального принуждения, к менее заметным формам сексуального насилия относятся унижение, соблазнение, манипуляторское отношение. Эти авторы вводят категорию финансового, или экономического насилия, существующего, по мнению исследователей, на всех социально-экономических уровнях. Экономическое насилие квалифицируется в том случае, если женщина вынуждена быть единственной финансовой опорой для семьи, но к этой же категории относятся ситуации, когда женщине препятствуют в том, чтобы иметь или зарабатывать собственные деньги, нести в семье какую-либо финансовую ответственность [41]. Кроме того, уже упоминавшийся английский исследователь проблемы сексуального насилия в семье Peter Dale полагает, что в основе любой формы насилия, в том числе и сексуального, лежит насилие эмоциональное, депривация, отвержение, которое автор называет “особенно коварным” и “причиняющим значительный ущерб развитию личности и формированию копинговых механизмов” [45].

Возвращаясь к вопросу о месте насилия в этиологии личностных расстройств, отметим, что, несмотря на то, что исследователи в последние годы почти единодушны в признании травматического опыта подобного рода важнейшим этиологическим фактором в развитии, в частности, пограничного личностного расстройства, дискуссии исследователей в этой области также не прекращаются. Обнаружение того факта, что в анамнезе лиц с пограничным личностным расстройством значимо чаще, чем в анамнезе страдающих другими патологиями встречаются факты сексуальной травматизации и жестокого обращения в детстве (что подтверждено исследованиями с применением контрольных групп), ознаменовало новую веху в изучении пограничной патологии и усилило интерес исследователей к проблеме сексуального и иного насилия в семье.

Факты наличия в анамнезе пограничного пациента инцеста или интенсивных телесных наказаний даже потеснили суицидальное и парасуицидальное поведение, традиционно занимавшие в иерархии диагностических признаков пограничного личностного расстройства одно из ведущих мест и считавшиеся его “визитной карточкой”. Как отмечает Th. R. Giles et al. [29], “распространенность факторов сексуального насилия в анамнезе пациентов, страдающих пограничным личностным расстройством, такова, что на нее просто невозможно не обратить внимание как на важный, а возможно, и ключевой фактор в этиологии данного расстройства” (с. 215). Так, в исследованиях Stone (1981), 75% пациентов с пограничным личностным расстройством сообщают о фактах инцеста. Bryer, Nelson, Miller и Kroll (1987) отмечают, что сексуальное насилие в детстве пережили 86% опрошенных больных с этой патологией, по сравнению с 21% больных с другими патологиями. По данным Herman (1986), от 67% до 76% пограничных пациентов имеют в анамнезе случаи инцеста по сравнению с 26% больных другими расстройствами. В исследовании Ogata et al. (1986) обнаружено, что в экспериментальной группе пациентов с пограничным личностным расстройством 71% имеют случаи сексуального насилия в детстве, тогда как в контрольной группе больных эндогенной депрессией эта цифра составляет лишь 21%(данные приведены в [28]).

Таким образом, в настоящее время у исследователей этой проблемы практически не осталось сомнений в том, что пережитое в детском возрасте насилие специфическим образом связано с формированием определенного круга личностных расстройств. Однако мнения относительно видов и форм насилия, влияющих на развитие ребенка, разноречивы. Так, было обнаружено, что физическое насилие (избиение, телесные наказания) встречается в анамнезе больных с пограничным личностным расстройством также значимо чаще, чем у больных с другими патологиями (Herman (1989) приводит цифры, соответственно, 71% и 30%). Weston et al. (1990) обнаружил высокую корелляцию между наличием фактов сексуального и физического насилия в детстве. Однако ряд авторов утверждает, что лишь сексуальное насилие, пережитое ребенком, специфическим образом связано с формированием пограничной личностной структуры, но не сочетание физической и сексуальной травмы ([27], [28]).

В силу сложности диагностики фактов насилия, опасности “вторичной виктимизации” испытуемых, связанной с реконструкцией раннего детского травматического опыта, а также различных теоретических ориентаций исследователей, вряд ли можно предположить, что верифицированная эмпирическими исследованиями истина будет установлена скоро.

На наш взгляд, несоответствие данных эмпирических исследований не случайно, а закономерно. Мультимодальная природа насилия не позволяет останавиться на инцесте, как на единственном этиологическом факторе пограничного личностностного расстройства. Скорее, этого также “заслуживают” и уже выделенные в литературе формы насилия, и возможно, те, что еще будут описаны. Как отмечает И. С. Кон [5], субъективные реакции детей на сексуальное совращение неоднозначны, и если 52% американских студентов, имевших такого рода опыт, восприняли его отрицательно, то 48% - нейтрально и положительно. Кроме того, ребенок далеко не всегда является лишь пассивным объектом сексуальных домогательств. Некоторые рано развившиеся дети сами провоцируют и поощряют взрослых к эротическим контактам. И, наконец, при решении вопроса о том, является ли интимный контакт травматичным для ребенка, И. С. Кон рекомендует учитывать весь комплекс факторов, в частности, возраст ребенка, наличие факта грубого насилия, наличие переживаний страха, паники, боли у ребенка и т. д. Кроме того, признание насилия важным этиологическим фактом в развитии пограничного личностного расстройства еще не отвечает на вопрос о месте эбьюза в развитии различных психических заболеваний. Хорошо известно, что пограничное личностное расстройство—патология изменчивая, трудно диагностируемая, и, что немаловажно, характеризующаяся огромным количеством коморбидных психических патологий, среди которых различные авторы указывают аддикции, тревожные расстройства, пищевые патологии (булимия и анорексия), амбулаторную шизофрению, нарциссическое и антисоциальное личностные расстройства и ряд других [10]. Существуют данные, указывающие на коморбидность пограничного личностного расстройства и клептомании, а также некоторых видов диссоциативных личностных расстройств. Исследования последних лет показали, что этиология множественного личностного расстройства, при котором “субъект имеет несколько отчетливых и раздельных личностей, каждая из которых определяет характер поведения и установок за период времени, когда она доминирует” (Г. И. Каплан, Б. Дж. Сэдок, 1994, с. 453), прослеживается в раннем детском опыте интенсивного длительного насилия, причем последнее может быть как физическим, так и психологическим. В этом случае жертва сталкивается прежде всего с неизбежностью повторения травматической ситуации, и возникает необходимость выработки защитной адаптивной стратегии, в буквальном смысле “стратегии выживания”. Такой защитой для личности становится диссоциация. Так как тело подвергается насилию, и жертва не в состоянии предотвратить это, единство личности сохраняется путем отщепления Я от собственного тела (B. Bernstein, F. Levy, [41]). Результатом становится переживание “оцепенения”, “омертвения”, дереализация (ощущение нереальности происходящего) и частичная амнезия. Этот процесс напоминает описанный Р. Д. Лэнгом модус поведения ребенка-шизофреника в семье—“стратегию, придуманную человеком для того, чтобы жить в непригодной для жизни ситуации” ([16], с. 297). Описывая “расщепленное самобытие” шизофреника, Р. Д. Лэнг отмечает его основную характеристику как “стремление умереть, чтобы выжить”. Следствием этого часто бывает низкий “барьер проницаемости” вплоть до способности “стать тем, что воспринимаешь”.

Как психологическое насилие можно квалифицировать и ту ситуацию, в которой оказывается ребенок в семье с аддиктивным поведением, например, в семье, где один или оба родителя—алкоголики или наркоманы. Психический статус ребенка при этом определяется паттерном зависимости от компульсивного поведения родителей, формирующимся как следствие попыток ребенка обрести безопасность, сохранить собственную идентичность и самоуважение. Этот паттерн получил название “со-зависимость” (co-dependence).

Ребенок, пытаясь взять на себя решение семейных проблем, отрицает свои собственные потребности. В результате он становится зависимым от потребностей, желаний, надежд и страхов семьи. Такие условия не позволяют ребенку чувствовать себя в безопасности, испытывать безусловную любовь, вести себя спонтанно. Для того, чтобы удержать внимание взрослого на себе, ребенок прекращает выражать собственные потребности и становится со-зависимым [41]. Результатом такой формы родительского отношения исследователи называют хрупкость и проницаемость границ Я, обесценивание чувств (и утрату способности их выражать! ) и нарушение способности к установлению эмоциональной близости.

Таким образом, очевидно, что феномены психологического насилия, к которым в настоящее время относят неадекватные родительские установки, эмоциональную депривацию и симбиоз, унижение и угрозы, словом, все, что разрушает отношения привязанности, или, напротив, насильственно их фиксирует, играют ничуть не менее важную роль в этиологии личностных расстройств. Как отмечает Е. Т. Соколова [21], “.... до сих пор ранее указанные феномены родительского отношения не получали столь “острой” трактовки. Сегодня, особенно в свете накопленного опыта психотерапевтической работы их репрессивная, насильственная природа кажется достаточно очевидной. Всякий раз, когда ребенок жертвует своими насущными потребностями, чувствами, мировоззрением, наконец, в угоду ожиданиям, страхам или воспитательным принципам родителя, будет иметь место психологическое насилие”. (с. 147). Как полагает автор, феномены полярно-неадекватного родительствования— эмоциональная депривация и симбиоз — равно переживаются ребенком как потеря или насилие. Лишение родительской любви в младенческом и отроческом возрасте, с одной стороны, способствует развитию неутолимого эмоционального голода, а с другой—неумолимо искажает формирующийся образ Я. Нестабильность и “ненадежность” эмоциональных отношений делает перцептивный, эмоционально-чувственный образ Другого неконстантным, “флуктуирующим” в восприятии ребенка от “тотально плохого” (отвергающего и наказывающего) к “тотально хорошему” (любящему и принимающему) или навсегда становится чужим и потенциально угрожающим. В ситуации депривации малыш, активно исследующий окружающий мир и испытывающий потребность в поддержке взрослого, обнаруживает лишь пустоту, безразличие, неизвестность. Интериоризация подобных паттернов разрушенного эмоционального отношения приводит к формированию широкого круга психопатологий, центральными переживаниями в которых являются страхи потери, смерти, пустоты. “Крайним выражением” эмоциональной депривации становится для ребенка сексуальное насилие со стороны близких, создающее еще более благоприятные условия для развития “расколотой” картины мира, расщепленного образа Я. “Осколоки” потрясенного мировосприятия остаются в качестве отставленных во времени последствий посттравматического стресса”. —констатирует Е. Т. Соколова ([21], с. 169). “Эмоционально голодный”, ищущий поддержки и “подпитки” ребенок в случаях инцеста зачастую не способен распознать эротическую природу проявляемого к нему интереса. Этому препятствует психологическая зависимость ребенка от “объекта”, сильная потребность в любви и принятии, хрупкость и проницаемость границ Я. И, наконец, будучи осознанными, акты соблазнения и сексуального посягательства могут переживаться ребенком как выражение обретенных внимания, признания, любви, а возникающие при этом чувства страха, гнева, унижения— как необходимая “плата” за любовь Другого. Как полагает Е. Т. Соколова, другая форма неадекватного родительствования — эмоциональный симбиоз —будучи абсолютно противоположным паттерном взаимоотношений, приводит к таким же искажениям образа Я, как и депривация. Симбиоз представляет собой экстремальную форму взаимозависимости, связанной с переживаниями полного “слияния” и “растворения” в Другом, когда границы Я утрачиваются. У участника симбиотических отношений отсутствует потребность в собственной индивидуальности, так велико его желание “утонуть” в Другом. Симбиотическая связь матери и ребенка характеризуется отсутствием, стиранием в сознании родителя границ между “Я” и “моим ребенком”. Однако, если ребенок оказывается “не таким”, “плохим”, то родитель отвергает эту часть Я, отторгает ее, будучи не в силах принять мысль “Я— плохой, так как часть меня —плохая”. При этом затрудненным оказывается вторичное, “когнитивное” самоопределение, так как ответить на вопрос “Кто я? ” можно, только отделяя и отличая от Другого себя и свои границы. Такой тип взаимоотношений порождает импульсивную предельную открытость границ и провоцирует любое вторжение Другого—физическое, сексуальное, психологическое. Само вторжение так же, как и в предыдущем случае, может переживаться не только как собственно насильственный акт, но и как желанное заполнение интрапсихического “вакуума”, обретение объекта для слияния.

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5